Игорь Афанасьев - <a href="/cdn-cgi/l/email-protection" class="__cf_email__" data-cfemail="29796168677d66646965667f6c076a6664">[email protected]</a> (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)
Словно два профессиональных теннисиста на разминке, они чётко держали ритм удара, стараясь направить каждое слово в удобное для партнёра место и оказаться вовремя на приёме ответной реплики.
Уже в самом конце новостей, перечисляя результаты футбольных матчей чемпионата Украины, Фил с трудом произнёс несколько непривычных названий команд и городов и хотел остановиться и переснять этот кусок, но Пола, словно угадав его желание, не дала и секунды паузы, а сразу доложила в камеру о прекрасной погоде на следующий день.
Пожелав зрителям хорошего вечера, телезвезда попрощалась с аудиторией и выразительно развернулась к партнёру всем телом:
— Я же говорила — не паникуй!
— Лучше было бы сделать дубль, я там замялся, — огорчённо развёл руками Фил.
Пола недоумённо взглянула на него:
— Нет, ты действительно никогда не работал в новостях?
— Никогда, — сознался Фил.
В таком случае — прилично, малыш, — наградила его комплиментом примадонна и добавила, — только запомни — это тебе не кино! Никаких дублей. Новости идут в прямом эфире.
— И эти тоже? — почувствовал легкий холодок в спине Филимон.
— А ты думал, мы тебе на память пишем? — фыркнула Пола и грациозной походкой вырулила из студии.
Всё дальнейшее напоминало закулисье театра после премьеры.
Подходили и пожимали руку операторы и осветители, чмокнула в щеку Айрин и стала бойко представлять его гримёршам, ассистенткам и прочей публике. Весь этот кавардак рассыпался по своим рабочим местам, завидев приближающегося хозяина, а тот молча хлопнул Фила по плечу и увёл его в небольшой кабинет рядом со студией.
Состоялся чрезвычайно короткий и весьма конкретный разговор, а точнее — Майкл произнёс десять слов, что было для него целым монологом, из которого Фил понял, что с завтрашнего дня он работает в телекомпании. Он смутно осознавал произносимые условия работы и цифры жалования и на все предложения молча кивал головой…
Домой он попал уже под утро.
Айрин наклюкалась на радостях в первом же баре, и её тянуло танцевать, что она и проделывала в каждом новом питейном заведении. Вначале они перемещались довольно большой компанией из клуба в клуб, но по мере увеличения дозы выпитого, компания стремительно уменьшалась в размерах, пока не осталась кучка самых стойких бойцов.
Бородатый оператор, по имени Алекс, развёз по домам и Айрин, и какую-то девчушку из осветительного цеха, а затем подрулил к приюту Филимона.
— Будь, — крепко пожал он руку Филимону, и его вместительное авто нырнуло в чрево подземных развязок старого города.
Тихо проскользнув по коридорам мимо дремлющих на посту швейцаров и безмятежно спящих дежурных по этажу, Фил пробрался в свой номер.
Он «на автомате» принял душ и рухнул на свеже-накрахмаленную подушку. Смена вертикального положения на горизонтальное была весьма своевременной — сон всосал его, как омут, озарив напоследок короткой вспышкой: «Жизнь!»
Жизнь в Киеве обрушила на Фильку поток неожиданных открытий и событий. Кроме старшей сестры, в этом городе обнаружилось ещё значительное количество родни: дядьки, тётки, куча двоюродных сестёр, но, что досадно, — ни одного брата.
Особое место занимали бабушки и дедушки. Их было, как положено, две пары. Однако, все они были со стороны мамы.
Со стороны папы бабушки быть не могло — её убили немцы.
Дед Кирилл и баба Катя жили на улице Дмитриевской.
Ехать к ним нужно было на трамвае, в который обыкновенно набивалась куча народу с плетёными корзинами, деревянными чемоданами и огромными мешками. Вся эта публика тащилась на вокзал после торгового дня на Сенном базаре, а уже с вокзала зелёные гусеницы электричек развозили кормильцев по пригородным захолустьям.
Путь из дома к конечной остановке трамвая на Сенной площади пролегал через базар, и летом Фильке обязательно перепадала палочка увитая гроздьями красных мясистых вишень, либо пара-тройка первых сочных яблок «белый налив», а то и стаканчик семечек.
В открытое окно дребезжащего вагона врывались визгливые ноты трамвайных тормозов, сигналы автомобилей и другие городские аккорды, а из окна вылетали вишнёвые косточки, которыми Филька научился пулять по голубям не хуже, чем из рогатки.
Чтобы попасть в квартиру деда, нужно было взобраться по скрипучим деревянным ступеням на второй этаж и повернуть по часовой стрелке лопоухую золотую ручку в дверях, которая в ответ хрипло каркала, изображая из себя звонок.
В самой квартире обнаруживался молчаливый дед Кирилл и не умолкающая ни на минуту баба Катя, а к тому же — море удивительных вещей.
С потолка свисали резные бронзовые люстры на толстенных цепях, на стенах были развешены многочисленные резные оклады икон и сами иконы; время от времени их уносили дядьки в чёрных рясах и остроносых шапках на голове, а взамен развешивали новые. На столах, на подоконниках, на многочисленных тумбочках стояли медные кубки, серебряные чаши, а также двенадцать белых слоников на кружевных салфетках.
Слоники, музыкальная шкатулка с балериной и аквариум с рыбками — были бабушкины, все железки — дедушкины. Иногда он брал Филю за руку и уводил в святая святых — деревянный сарай-мастерскую, где он тюкал молоточком по медным листам, выбивая на них причудливые узоры чеканки. Там же стоял и маленький токарный станок, на котором появлялись на свет подсвечники, дверные ручки и другие закругленные предметы церковной утвари.
У бабушки Кати всегда было вкусно, особенно на Пасху. С вечера она пекла невероятное количество разновысоких столбиков, покрытых снежной глазурью, и к ним выставляла миску разноцветных яиц. Утром бабушка и дедушка уходили в церковь, а днём все усаживались за стол, «коцались крашенками», пили густой сладкий кагор и заедали душистыми жёлто-коричневыми ломтями бабушкиного творчества. Филька уже привык к этому празднику в доме деда Кирилла и научился зажимать яйцо в кулаке так, что ему удавалось победить любого соперника.
Когда же на третий или четвёртый год жизни в Киеве, в очередное пасхальное воскресенье, он попал в дом дедушки и бабушки, то несказанно удивился, увидев совершенно иную картину.
Окна квартиры были занавешены, горели свечи и все лампадки. В комнате у деда сидели дядьки в рясах и тихо бубнили над большой раскрытой книгой. Тут же была и бригада «скорой помощи», они набирали в шприцы жидкость из ампул и кололи деда Кирилла в разные места. Самый главный из бригады отвёл маму в сторону и сказал, что «в семьдесят лет, отёк легких — дело безнадёжное».
Мама заплакала, бригада уехала, а бабушка побежала в Покровский монастырь. Через час пришли три тётки в черных платках на голове. Дядьки в рясах пошептались и тихо ускользнули из комнаты, а их место у книги заняла совсем молодая женщина. Она беспрерывно читала молитвы, пока две других, постарше, совершали некие действия, удалив из комнаты всех родственников.
Естественно, родственники, и Филька в том числе, не упускали возможности подсмотреть в дверную щель за всеми действиями чернушек.
Сперва они запарили в корыте душистые листья и окунули в дымящуюся массу беспрерывно кашляющего деда Кирилла. Через некоторое время они вынули его оттуда и положили на расстеленную белую простыню, на которой перед этим выложили большие листья лопуха. Дед был не только укутан с головой в белую ткань, но ещё и замазан, словно мумия, белой гашёной известью. В саркофаге оставили несколько отверстий и на протяжении пяти дней вливали в него всякие снадобья, происхождение которых было неизвестно даже всезнающей бабе Кате.
Дед страшно кашлял, хрипел и сплёвывал в банку какую-то гадость.
Через пять дней монашки разрезали его гипсовое одеяние и достали оттуда дедовы мощи, ибо только так можно было назвать всё, что от него осталось. Они молча обмыли деда и ушли, наказав кормить его сушёными яблоками и рисовым отваром.
Кирилл тихо покашливал всю оставшуюся жизнь, но прожил ещё тридцать три года и умер в возрасте ста четырёх лет.
Другого Филькиного деда звали Ионой, а бабушку — Надеждой.
Бабушка Надя некогда была женой Кирилла, а бабушка Катя была у них домработницей, но потом Надя ушла к какому-то министру, затем от него — к деду Ионе, а Кирилл так и остался жить с Катей, которая была моложе его лет на двадцать. Всю информацию о сложных сюжетах семейных драм Филе удавалось почерпнуть по праздникам из громких застольных разговоров родственников, а также из наставлений бабушек, которые поминали друг друга не часто, но если это случалось, то Филька узнавал сразу много необычного.
В дом к бабушке Наде ходили реже, чем на Дмитриевскую, и, как правило, без папы.
Двумя трамваями добирались до Политехнического института и шли пешком в глубину огромного парка, где располагались ухоженные двухэтажные дома профессуры.
